Ни мира, ни войны: как Россия и Запад прожили год после Минска

​Годовщина Минских соглашений показала, какой он, новый мировой беспорядок. Соглашения заранее были почти невыполнимыми, как если бы одной из его сторон был батька Махно. Они оказались способом, с помощью которого можно было приостановить войну и заморозить статус еще одной территории, где вольготно расположилось очередное непризнанное государство. И его, это государство, даже нельзя определить термином failed, "провалившееся". Потому что оно провалилось, еще не успев возникнуть.

Но хорошо, что эти соглашения есть – остановлены реки крови, устояли дома и мосты.

Это все, что могли сделать политики и на что была способна дипломатия в условиях, когда, со ссылками на абстрактное "международное право", оказалось возможным после "конца истории" присоединять чужие территории. Когда выяснилось, что 1991-й был не концом распада СССР, а началом процесса развала империи и передела ее руин. Этот процесс оказался не быстрым, а фантомные боли провоцировали не только ностальгию разной степени лиричности, но и акции прямого действия и войны, которые за неимением других слов для описания назвали "гибридными". И вел одну из таких войн – тайно, не признавая публично — политический режим, который тоже стали называть "гибридным". И управляют им политики, которых иначе, как "гибридными" не назовешь: жить они хотели, согласно известной формуле, как Абрамович, а управлять, как при Сталине.

Режим, обретший почти законченные черты в 2012-м, после президентских выборов, самоопределился со своим обликом в 2014-м, когда приобрел новую старую территорию, но все еще находится в поисках себя, как почти тридцатилетий мужик, так и не разобравшийся со своим призванием. Отбросивший приличные манеры, заговоривший языком улицы, внезапно захвативший квартиру соседки и не наигравшийся в "Зарницу", продолжающий самоутверждаться, время от времени поглядывающий на себя в зеркальце – достаточно ли страшен, чтобы все боялись?

Главное достижение президента России, согласно социологическим опросам, — восстановление статуса великой державы. Нас боятся, на нас давят, кругом враги, мы в осажденной крепости, внутри нее – пятая колонна, которая даже в туалет ходит, получив на этот маршрут деньги из Госдепа и занимающаяся тем самым политической деятельностью. Зато с нами стали считаться. Считаться, это когда после осады Алеппо нас в очередной раз признают недоговороспособными. Даже несмотря на то, что западной дипломатией в разговорах с Россией избран метод, испытанный еще на брежневском СССР – не увязывать решение одной проблемы с другой, нерешаемой. Например, не отказываться от подписания договоров по стратегическим вооружениям из-за того, что евреев не выпускают из Советского Союза. Или так: след полония – не основание для отказа от объединения усилий в борьбе с Исламским государством. Ради установления мира можно пожимать почти любые руки. Как сказала Голда Меир Генри Киссинджеру, который полез к ней целоваться: "А я думала, вы целуетесь только с Арафатом". Сам Киссинджер, выражая свое недовольство представителем СССР в ООН Маликом, однажды заметил: "Вряд ли он может похвастаться тем, что его, как меня целовал Брежнев".

Теперь старик пожимает руки Путину – ради мира на земле…

Россия – по крайней мере в том виде, в каком сложился ее политический режим спустя год после минских соглашений, два года – после появления в Крыму "вежливых людей", четыре года — после успешной президентской кампании Владимира Путина – отвернулась от Запада до конца существования нынешней "гибридной монархии". Само устройство режима и его идеологическая основа не предполагают даже выстраивания сколько-нибудь "вежливых" отношений с Западом в расширенном понимании (включая Японию, Австралию и, возможно, в будущем некоторые отказывающиеся от своего Sonderweg’а, «особого пути» страны Латинской Америки вроде Аргентины). Но и поворот на Восток в силу его экономической неэффективности оказался во многом искусственным. Внешняя политика есть продолжение внутренней иными средствами, а в нашем сегодняшнем случае и иных средств не надо: что там, что здесь — высокоскоростная нахрапистость, агрессивность, нетерпимость, битие себя в грудь.

Запад отвечал недоуменно. Потом, поняв, что все произошедшее – очень всерьез и очень надолго, не формулируя никаких специальных внешнеполитических доктрин, интуитивно нащупал старый проверенный инструмент – адаптированную к меняющимся реалиям доктрину сдерживания, или, если угодно – неосдерживания.

Почти подгадали к 70-летнему юбилею "длинной телеграммы" Джорджа Кеннана от 22 февраля 1946 года, сочиненной, как выяснилось, если не на века, так на десятилетия вперед, и которую просто впору отлить в граните где-нибудь рядом с Царь-пушкой: "У истоков маниакальной точки зрения Кремля на международные отношения лежит традиционное и инстинктивное для России чувство незащищенности. Изначально это было чувство незащищенности аграрных народов, живущих на обширных открытых территориях по соседству со свирепыми кочевниками. По мере налаживания контактов с экономически более развитым Западом к этому чувству прибавился страх перед более компетентным, более могущественным, более организованным сообществом на этой территории. Но эта незащищенность внушала опасение скорее российским правителям, а не русскому народу, поскольку российские правители осознавали архаичность формы своего правления, слабость и искусственность своей психологической организации, неспособность выдержать сравнение или вхождение в контакт с политическими системами западных стран".

В 1952 году в работе по истории американской дипломатии первой половины XIX века Кеннан сформулировал базовые принципы доктрины сдерживания – все, что мог противопоставить Запад Советам: "Советское давление против свободных институтов западного мира является чем-то таким, что может быть сдержано искусным и энергичным применением контрсилы в целом ряде постоянно меняющихся географических и политических пунктов, соответствующих переменам и маневрам советской политики".

В "длинной телеграмме" Кеннан замечал, что Советский Союз понимает только язык силы. В нынешних обстоятельствах новым диалектом языка силы стали санкции. Российское же руководство и пропагандистская cash machine перешли на язык, полностью заимствованный даже не у позднего СССР, а у послевоенного, маниакального, сталинского Советского Союза, использовали диалект "гибридных", торговых и информационных войн. В экономическом смысле — в ущерб своему же населению, по при его безусловном одобрении. Военный дискурс власти, применение ею силы, оборонные расходы будут поддерживаться большинством населения как часть сохранения важнейшей для массового сознания ценности «стабильности» и вновь обретенного статуса (и чувства) "великой державы". Признаками которой являются военная и геополитическая мощь.

Это, впрочем, не означает, что начнется и будет поддержана настоящая – держава против державы, блок против блока – война.

На нее у России нет сил, как и на империю (экономических возможностей не хватает даже на поддержание "штанов" Крыма). Поэтому интерес нынешней политической элиты – межеумочное состояние "ни мира, ни войны". Собственно, и с противоположной стороны геополитических баррикад концепция неосдерживания предполагает ровно такое же состояние – прямо по Джону Даллесу.

Все это и в самом деле надолго. Причем с большими рисками еще более значимого ухудшения отношений – как, например, сейчас в связи с ситуацией вокруг Алеппо, которую некоторые западные аналитики сравнивают с положением в Сараево и Сребренице. И этот новый "сумбур вместо музыки" нельзя даже назвать "новой нормальностью". Это состояние "новой ненормальности", а вместо нового миропорядка — новый несбалансированный и хаотический мировой беспорядок. Что делать с т а к о й Россией не знает никто. Самое интересное, что этого не знает и само российское политическое руководство: оно в любой момент может найти на карте мира новую географическую точку, которая вслед за Крымом, Донбассом, Сирией и Турцией отвлечет граждан страны от кризиса.